Книги о Владимире Ивасюке и песенники

Монолог перед лицом сына

Раздел второй

Все величие, красота и поэзия мира — в этом крошечном создании, которое я несу, словно самое драгоценное сокровище, в наш дом. Это — мой сын. На теплой сельской печи жена пеленает его очень осторожно и немного неумело, даже боязно, словно он из тонкого и хрупкого стекла, и посматривает на меня гордо, ее взгляд словно говорит: «Смотри, какого сына я тебе подарила!». Ложимся с двух сторон и рассматриваем его, как какое-то небывалое чудо.

Сын ворвался всесильным властелином к нам в сознание и во все горло кричит, что в повести нашей жизни начинается новая сюжетная линия, что мы уже стали настоящей семьей, ведь детский крик — это цемент, превращающий семью в монолит, заставляет забывать все мелкое, несущественное в наших отношениях, чтобы не мешало творить из этого беззащитного крикуна Человека.

Рассматриваю сына долго и жадно, глаз не могу отвести. Ищу в нем свои черты. Какой же нежный этот ребеночек! Глажу теплой рукой его розовое тельце и не прихожу в себя от утешения.

Моя радость мрачнеет немного оттого, что по личику, вдоль носика, пропалены две черные дорожки. Это капли ляписа катились из глаз, оставляя после себя черный след. В голове шевелится мысль, что сын при своем рождении заплакал черными слезами. Мне страшно от этой мысли, отмахиваюсь от нее, словно от лютого шершня.

Товарищи по работе, друзья и просто Кицманчане, возмущенные гадкой историей с ляписом, советуют, даже настаивают, а некоторые подъюживают вывести на чистую воду, через народный суд, виновных. Нам сказали надежные люди, что бутылочка с густым концентратом ляписа была найдена почему-то в туалете больницы. Кто и почему ее туда бросил — мы не знаем. Но мы счастливы, что ребенок не пострадал, и не будем сеять месть. Мы пережили такую жестокую боль и страх, что теперь никого знать не хотим. У нас светло на душе, мы так увлечены ребенком, у нас такое лирическое настроение… Множить зло на этой земле — не наше призвание. Наша радость не может сопровождаться чьими-то слезами. Пусть никто не плачет… Недавно закончилась война, и земля еще долго будет мокрой от слез и крови.

Наш дом заполняет слепящий весенний свет и музыка детского голоса, диктующий нам законы, которых мы должны придерживаться. Ощущаю болезненно-приятное щемление от каждого прикосновения ручки ребенка. Где-то в глубине сознания что-то постоянно говорит, что эта земля, небо, леса, сады, дома, улицы городка, лица людей, их души должны стать лучше, ведь мой сын будет на них смотреть, стремиться к ним, любоваться ими.

Отбесилась метель. Солнце набирает силу и вонзает в снега свои лучи. Вот наконец-то и желанная оттепель. Журчат ручьи, чавкает под ногами. Синицы весело щебечут. Весна-победительница завоевывает наш край. Толоки и дороги высыхают, на улице прорастает трава, деревья нарядились листвой.

Мать не отходит от ребенка. Я работаю в средней школе и сельскохозяйственном техникуме. Работа кажется мне легкой и приятной, ведь у меня удвоились силы — я их вдыхаю из розового младенца, ожидающего меня в колыбели.

В апреле сорок девятого сдаю государственные экзамены, защищаю дипломную работу по лирике Луи Арагона и получаю диплом филолога-учителя французского языка. Остается, чтобы и мать сдала еще несколько экзаменов и тоже окончила университет, но ей нескоро придется это сделать. Правда, нам на помощь приходит из села Малятинцы скромная девушка Магдалена Колотилюк. Она стает самоотданной нянькой Володьки и на всю жизнь полноправным членом нашей семьи. Володька сначала назовет ее Мими, а потом — Милей. Под этим именем она живет с нами и сейчас. (М. Колотилюк умерла в 1993 году — прим. ред.)

Экзаменационные сессии уже позади, диплом в руках. Можно отдаться работе, каждую свободную минутку быть с сыном. Видеть, как он водит глазами за тобой и озаряет свое лицо первой осмысленной улыбкой, означающей, что он тебя узнает и признает за своего отца.

Запомнился день, когда в одном комиссионном магазине я увидел детскую коляску, еще совсем новую, оббитую в середине теплой белой материей, вместительную, на высоких колесах, а это мне особенно импонировало — зимой не будет тянуть холодом на ребенка. Выкладываю деньги и осторожно выкатываю коляску на черновицкую мостовую.

Направляюсь к вокзалу. Тепло на душе от мысли, что сделаю жене приятную неожиданность. Прохожие посматривают на озаренного отца и одобряюще улыбаются, особенно женщины — так, мол, и должно быть, нечего тратить время по «забегаловках». На тротуарах вежливо пропускают меня, а из скрипящих трамваев смотрят люди и словно говорят взглядами: как хорошо, что война закончилась, и мужчины катят по улицам детские коляски, а не пушки.

Пригородные поезда всегда переполнены. Трудно выстоять в долгих очередях за билетами, а еще труднее пробраться с коляской в вагон сквозь огромную толпу и тесноту.

Но мир не без добрых людей. Меня, унылого и опечаленного, приметил дежурный по вокзалу, мужчина лет под сорок, высокий, с черными, приглаженными усами и с таким выражением лица, словно он отвечает за все, что творится в этом огромном улее. Подходит ко мне и спрашивает так, словно я нарушил какие-то правила:

— Вам куда?

— До Кицманя…

— А билет есть?

— Да откуда?

— Давай сюда свои копейки.

Через какое-то мгновение держу в руке билет. Дежурный еще смотрит на меня и печально покачивает головой:

— С такой коляской хочешь войти в вагон? Тяжелая штука… Но что-то придумаем… — Берет коляску, толкает ее к пассажирам, выкрикивая:

— Ану дайся в бок! Доро-о-огу! Чего стоишь? Не видишь, что нужно пройти?

Пассажиры неохотно расступаются — никому же не хочется остаться в Черновцах, а на вагоне не поедешь — стянут и оштрафуют. Двое пассажиров хватают коляску, поднимают ее в воздух, и он словно плывет над головами к вагону. Передают один другому — айда дальше!

Вот так моя покупка исчезла в вагоне, а я остался на краю толпы, как перед железной стеной.

Дежурный по вокзалу снова встряет:

— Пропустите отца!

Приезжаю в свой городок. Иду медленно по дороге на Средний Угол. С осени сорок восьмого года мы живем в коммунальном доме на улице Горького. Раньше там проживал римар Юзё Шарама, который в первые послевоенные годы выехал в Польшу. Мы основательно отремонтировали этот дом: выстелили полы, побелили, покрасили окна и двери. Вокруг дома насадили фруктовых деревьев и цветов, а двор засеяли травой. Сделали там уютный уголок.

У меня легко на душе. Мы с женой сейчас смоем с коляски дорожную пыль, все вытрем, потом повозим сына по двору. Он заснет под вишнями, которые уже начинают цвести. И в сердце все более и более выразительны стают строки колыбельной песни:

Ты спи, любимый сын,
В счастливом сне,
Вокруг нас тишина
И луна в окне.
Касается окон
Только сияние звезд,
Шумит далеко
Изумрудный бор…

Когда Володе исполнится пятнадцать лет, он положит эту «Колыбельную» на ноты, и она будет его первым произведением.

Окруженный заботами родителей, няньки и бабушки, Володька растет здоровым, жизнерадостным. К нему почти ежедневно наведывается большой приятель — дядька Дмитрий, мой старший брат, приносить гостинцы и веселит его смешными сказками. Часто напевает детские песенки, а еще чаще берет Володьку на плечи и бегает с ним под деревом, как коник, или выдает на весь двор разные звуки, имитируя домашних животных и лесных зверей. А Володька так смеется, что аж заходится.

С дядькой Дмитрием можно играться целыми днями. Вот так бегаешь, подскакиваешь, и еще хочется. Он ничуть не надоедает. А когда уже собирается домой, тогда Володька цепляется ему за штаны и не пускает…

До обеда Володька немного томится от скуки — все же на работе. А я вот сижу в комнате и не выхожу из-за стола.

День же — чудо.

Наш двор покрыт не высокой, но густой травой, по которой мы не ходим и кур держим отдельно, словно бережем зеленые покрывала для Володьки. От ворот до порога дома его пересекает дорожка, напоминающая нам речку, которая заснула или застыла на месте.

Возле калитки растет большой куст сирени. В воздухе снуют жизнерадостные, непоседливые ласточки, лениво помахивают испещренными крылышками белые мотыли, которые совсем опьянели от чар весеннего дня. На дереве кует кукушка, мирно беседуют даже воробьи. Все радуется солнцу и теплу.

Среди этого многоголосия, наполняющего простор, и разнообразия существ, растений, форм и цветов бегает Володька за большим красным мячом с голубыми и белыми полосками.

Проходят минуты. Нянька Миля выходит на порог и видит на траве мяч, а ребенка не видно. И калитка на улицу почему-то полуоткрыта. Это няньке не нравится. Она метается туда-сюда и зовет:

— Воло-о-одька!! — Ребенок — ни мур-мур. А тишина настораживает и тревожит еще больше.

Выхожу и я из комнаты.

— Тут игрался… И куда-то пропал, — говорит Миля с тревогой в голосе и бежит к соседу Филе Островскому, а я подаюсь узкой улочкой, которая проходит мимо наших ворот и спускается вниз, к Безину. У него хороший пруд, мельница и маслобойня. Безины были большими трудолюбами и добрыми людьми. Вся семья вкалывала от ночи до ночи, чтобы достичь таких-сяких благ. Но от тех благ один из сыновей вынужден был искать спасения за океаном. После войны их мельница перестала крутить свои жернова. Осталась только маслобойня.

До Безинового пруда шагов, наверное, пятьдесят.

Почти бегу — ребенок же, наверное, уже давненько покинул двор, если я его не вижу. Еще встрянет в ту лужу, если никто ему не помешает. Володька ж любит плескаться в воде.

Переживаю… Глаз не свожу с берегов пруда. А Володьки нигде не видно. Словно и не приходил сюда. Замираю… Всякие бессмысленные идеи вертятся в голове.

Вздрагиваю от короткого, неожиданного лая. Оглядываюсь и глазам своим не верю: перед большим рыжеватым псом, сидящим на задних лапах, стоит мой мальчик. Смотрит на кудлая, а кудлай на него. Словно встретились давние друзья после долгой разлуки. Что-то говорят друг другу — наверное, что-то приятное, сердечное. А пес, наверное, жалуется на людей, которые, гляди, накинули на него кожаный ошейник и ждут, чтобы ночью гавкал на прохожих. А он побежал бы охотно с этим мальчиком по Кицманским улицам. Никому не дал бы его обижать — всех злоумышленников отпугивал бы своим грозным видом, угрожающим лаем и красными глазами. Им было бы весело. Моргая глазами, он словно говорил: «Представить себе не можешь, мальчик, сколько во мне добра… Но вот привязали меня к будке, чтобы гавкал на порядных людей. А некоторые хулиганы даже кидают в меня камнями и убегают подальше… Вот сижу перед тобой, смотрю в твои голубые глаза и думаю о том, что ты никогда не кинешь в меня камнем. Ты даже еще не знаешь, что это такое — кидать в кого-то камнями. И этим умиляешь меня».

Гавкнув два-три раза, кудлай углубляется в разговор с мальчиком, а на меня не обращает внимания.

Медленно ступаю к Володьке. Он даже не шевельнется — словно загипнотизирован. Зато кудлай сначала рычит, потом кидается на меня, звеня своей цепью. Я быстро отступаю. Скачет, как бешеный, не дает мне приблизиться к ребенку. Останавливаюсь на надлежащей дистанции — и больше ни шагу. Любуюсь кудлаем, благодарен за то, что он злится только на меня.

Наконец-то зову Володьку:

— Иди, сынок, к папе… Этот пес хочет есть — мы сейчас принесем ему хлебца…

А кудлай аж разрывается от злости, что переманиваю ребенка к себе.

Володька, мальчик послушный, идет к своему папе. Беру его на руки, прижимаю и говорю:

— Скажи псу до свидания. Ты сейчас принесешь ему кусочек хлеба.

Правда, скоро возвращаемся к кудлаю. Сам Володька несет ему наше угощение. Кудлай охотно принимает еду из его рук. А когда мы уже шли домой, мальчик помахал ему ручкой…

Володькино здоровье радует нас. Но бывают дни, когда неожиданно температура поднимается до сорока градусов. Ребенок горит, мать плачет, все встревожены. Врачи считают, что у мальчика воспаление среднего уха. А специалиста в Кицмане нет, нужно ехать в Черновцы. Там действительно считают состояние ребенка тяжелым и кладут его в больницу вместе с матерью.

Пребывание в больнице дает о себе знать — частые инъекции учат его плакать. Иногда кажется, что кто-то подменил ребенка. Но проходит неделя, забываются больничные неприятности, мальчик веселеет, увлекается своими игрушками, а их у него видимо-невидимо — все, что появляется в продаже, покупаем. У нас целый зверинец — гуттаперчевые тигры, медведи, слоны, кони; большая автоколонна — несколько грузовых машин, лимузин; настоящий аэропорт с самолетами разнообразных форм и размеров. Но больше всего ему нравится один самолет, прикрепленный длинным шнуром к высокому столбу. Если его накрутить ключиком, он взлетает и с веселым жужжанием кружится вокруг столба. Володька аж заходится со смеха.

Если эта разная машинерия надоедает, он берется за цветные мячи, которые ему дарят дядьки и тетки, которые приходят к нам почти каждое воскресенье. Володька бегает за теми мячами, наполняя дом радостью. Он вообще хохотун. В его присутствии никто не имеет права плакать, это вызывает у него бурную реакцию — визжит на весь дом, дергает за рукав, чтобы не закрывали ладонями глаза. Не выносит слез. Все должны быть в хорошем настроении. Такова его воля.

Наши разговоры часто носят почти юмористический характер. Мы выдумываем разные сказки и байки. Как эта:

— Вот к твоему папе пришел какой-то дядька и сказал: «Я — всесильный король, у меня полный подвал золота и бриллиантов. Глаза мои тешатся и веселятся, а сердце грустное, как осенняя ночь, потому что нет у меня такого сына, как твой Володька. Я дам тебе, отец, половину своего королевства и десять сундуков с сокровищами, а за это твой Володька пусть будет моим сыном…» — Делаю короткую паузу и спрашиваю: — Ну-у, что должен папа ответить этому королю?

— Папа меня не отдаст… — отвечает важно.

— Правду говоришь, сынок… Но папа так ответит ему: «Ты, король, белены объелся…» Запомнишь папины слова?

— Угу…

Проходит некоторое время, может, и целый час. Володька подходит ко мне и спрашивает:

— Папочка, что это — белена?

— Это такой сорняк, сынок… Плохой-преплохой… От него болит голова, живот и бесятся собаки.

— Плохое слово… — и больше его не произносит.

Мальчик растет добрым, щедрым, ласковым. Его характер особенно выразительно проявляется после того, как рождается Галинка. Он очень внимателен к ней, но не любит ее крика, почти всегда отзывается на него плачем. Тогда в доме начинается такой дуэт, что хоть убегай на край света. Когда же Галинка засыпает, он просится к матери на руки и шепотом спрашивает:

— Ты меня любишь?

— Очень, сынок, больше всего на свете.

Этот ответ его удовлетворяет, разгоняет сомнения.

Когда подрастает Галинка, они стают неразлучными, целыми днями играются вместе. Мяч неутомимо катится по траве или летает в воздухе. А в плохую погоду они рисуют или строят домики из кубиков. В хорошую погоду мы с удовольствием идем в гости в бабушке Александре, моей матери, которая живет с семьей брата Дмитрия в родной доме, в наиболее отдаленной от центра части Кицманя, испокон веков называемой Комариным рогом. Володька всегда стремится к ней. Как только появляюсь перед глазами матери, где-то на дне моего сознания просыпается колоритный и богатый на разнообразные смысловые оттенки буковинский диалект — язык моего детства. И мне кажется, что мой аж слишком литературный разговорный язык может внести неуловимый и болезненный диссонанс в душевные отношения с матерью, создавая скрытое, но ощутимое расстояние между мной и моим детством с его поэзией. И еще кажется, что, заходя с сыном на руках в свое детство, я должен струсить с себя все то искусственное и случайное, которого я нахватался из книжек и жизни, преисполненной светотеней, высокомерия, прихотей и претензий. Бабушка Александра расцветала, когда Володька поднимал к ней ручки… Он ходил хвостиком за ней, заглядывал во все уголки. Его внимание особенно притягивала низкая, темная, очень загадочная буковинская печь, в которой бабушка держала свои кувшины и макитры.