Книги о Владимире Ивасюке и песенники
Монолог перед лицом сына
Раздел девятый
Меня не покидает въедливая мысль, что мы все даем своим детям, но отнимаем у них самое дорогое: детство с его играми, блужданиями на лоне природы, невинными шалостями и поэтичными фантазиями. Володя уже семиклассник, уже девятый год посещает музыкальную школу и в этом учебном году завершит, наконец-то, свое музыкальное образование, освободится от части обязанностей, у него появится больше времени для нормальной жизни ученика средней школы. Он, правда, не жалуется на свой образ жизни, поскольку еще в раннем детстве нырнул в него, как в родную стихию. Так сроднился со своей скрипкой, фортепиано, учителями и школой, что и не подозревает, как все это скоро войдет в романтический дворец воспоминаний.
Педагог по классу скрипки по-другому думает о своем ученике. В один апрельский вечер 1963 года во время прогулки на улице Шевченко он высказывает мне свою мысль. Начинает с вопроса:
— Что будет с Володей? Он скоро окончит нашу школу.
— То, что и с другими: окончит десятилетку. Потом вступит на физико-математический факультет. Может, и на исторический, химический или филологический. Или в медицинский институт.
Юрий Николаевич не торопится перечить. Он знает, что родители определяют судьбу своих детей. После минутной молчанки останавливается передо мной, меряет пронизывающим взглядом и говорит:
— А музыку выкидываете из его биографии?
— Нет, она будет частью его общего образования. Думаю, что не ошибусь. Так было задумано еще тогда, когда он вступил в первый подготовительный.
В голосе появляются нотки обиды:
— Я не ожидал такого ответа. Я был уверен, что вы лучшего мнения о своем сыне. Не нужно его возносить до небес, но не нужно и недооценивать, считать серячком.
— Я хорошего мнения о нем. Мальчик — как и все прочие дети. Отличие только в том, что я работаю с ним намного больше, чем другие родители со своими детьми. Те родители надеются, что учителя — это Иваны-чудотворцы, которые обязаны без помощи родителей выводить их наследников в гении. Этими надеждами они ограничивают свои заботы. Я уже девятый год работаю со своим сыном.
— Правду говорите, Михаил Григорьевич, только не хотите знать, что Володя — талантливый музыкант, не намуштрованный, а воспитанный в разумной систематической работе. Когда он стоит передо мною со скрипкой в руках, то я вижу, что в нем живет только музыка. Я работаю с ним и любуюсь ним, ведь такие ученики редко попадаются в жизни. Он очень впечатлительный и своеобразный. В игре часто ошибается только потому, что хочет передать замысел композитора совершенно по-своему. Все хочет делать по-своему. И его трудно понять сразу, ведь он не сразу раскрывается, а постепенно… Я заметил, что Володя уже начинает понимать свою талантливость, но он умный и не дает, чтобы она влияла на его отношения с другими. У него еще все впереди. — Глаза учителя блестят. Он не сводит их с меня, словно боится, что я скажу что-то возразительное. Когда его дифирамб заканчивается, спрашиваю:
— Хотите меня убедить в том, что я должен отдать Володю в Черновицкое музыкальное училище?
Учитель берет меня под руку.
— Нет, в Киевскую музыкальную десятилетку им. Н. Лысенко. Туда трудно поступить, — ее считают школой для одаренных детей, она является подшефной Киевской консерватории им. П. Чайковского. Там работают самые лучшие педагоги.
— А какие перспективы после ее окончания?
— Оттуда зеленая улица в консерваторию. Если музыка опротивится, можно поступить в любой вуз. Выпускников музыкальных десятилеток всюду охотно принимают, от них вузы имеют некоторую пользу. На Буковине трое скрипачей, которые могут там учиться, это — Тарас Печеный, Володя Ивасюк и Михаил Филиппчук. В столице ныне спрос на способных музыкантов.
— Я полностью согласен с вами, эта идея меня привлекает, но самому нужно подумать и с сыном поговорить.
— Я уже говорил об этом с Юрием Николаевичем Гиной… Он — лучший буковинский скрипач, выпускник Киевской консерватории им. П. И. Чайковского. Он, как вам известно, не раз слышал Володю и тоже высказался очень благосклонно о его способностях.
Обо всем этом рассказываю в семье, и наш дом превращается в улей, гудит так, что аж на улицу слышно. Начинаются дискуссии, обдумывание, споры. А Володька чуть ли не танцует — ему очень хочется в Киев. Он громко заявляет:
— Люди добрые, я с роду не учился в музыкальной десятилетке, даже не видел, как она выглядит. Поедем, папа, поступать, правда?
— Ничто нас не остановит, сын, если тебе хочется там учиться.
Начинается серьезная подготовка к окончанию семилетки и поступлению в столичную музыкальную школу. Володя работает на полную силу. Каждую неделю едет в Черновцы, к Юрию Николаевичу Гине, который его слушает, дает ему необходимые советы.
В июне 1963 года мы с Володькой приезжаем в Киев и проводим там целую неделю. Он успешно сдает вступительные экзамены в музыкальную десятилетку им. Н. В. Лысенко.
В Кицмань возвращаемся победителями…
* * *
Володька уже в Киеве, привыкает к самостоятельной жизни. Нам нелегко обходиться его отсутствие — все время думаем о нем с грустью и беспокойством. Дом совсем опустел, Оксаночка и Галинка приникли — нет Володьки. Скучаем по тем дням, когда он сидел за роялем и импровизировал какие-то загадочные мелодии.
Володька живет в школьном общежитии, постепенно забывает о домашнем уюте, закаляется, набирается опыта. Однако красота киевской осени притягивает к себе его внимание и напоминает о Буковине: «В Киеве началась золотая осень. Парк перед общежитием оделся в ярко-желтую листву. Радостная пора!» Но в Киеве еще больше, чем в Кицмане, нет свободного времени, о котором мы часто мечтали.
На протяжении всех школьных лет он привык быть лучшим учеником, и у него не было соперников. А тут их чуть ли не полкласса. Самолюбие ему не позволяет быть хуже, чем лучшие, поэтому и тянется изо всех сил. Некогда и вверх взглянуть. Он жалуется в письме домой: «В Киеве гастролируют иностранные артисты, а я, признаться, не был ни разу в опере или театре. Как-то времени нет. Нужно найти время и в ближайшее воскресение пойти в оперу».
Проходят месяцы напряженного ожидания хороших вестей от него. Его письма — трогательные события в нашей семье. Читаем их громко, торжественно. Если бы кто-то сказал, что их нужно петь, мы бы пели… Он пишет нам, что скоро приедет домой на несколько дней.
Его сестрички будут танцевать от радости. Галинка потянет его к своим подругам, чтобы показать, что вот он приехал из самого Киева, где учится в школе для одаренных детей. Мать с Милей будут готовить самые вкусные в его жизни завтраки, обеды и ужины, а дядя Дмитрий будет сидеть за столом, влюбленно смотреть на него, слушать рассказ о той химерной школе для одаренных детей, ее учителей и учеников.
Наконец-то настает желанный день. Жена едет с Галинкой в Черновцы встречать Володьку. У них с собой красивый букет хризантем, выросших в нашем роскошном цветнике. Галинка хочет, чтобы он сразу понял, что его приезд — наш большой праздник. Поезд останавливается на первой платформе.
Вот и Володька сходит на перрон среди многочисленных пассажиров. Галинка бежит к нему и дает ему цветы, прижимается к нему. А мать торопеет. Не узнает сына. Перед ней грустно улыбается худой-прехудой юноша. Нашего Володьку словно подменили в Киеве. У матери навернулись слезы в глазах, в горле застрял твердый клубок, ей почему-то сразу впало в глаза черное пятно на шее сына — кровоизлияние от скрипки, от ежедневных многочасовых занятий.
Дома его ждут бабушка, моя мать, и дядя Дмитрий. Когда Володька входить в комнату, бабушка плачет не только от радости, что снова видит своего внука, а и от тяжелого впечатления.
Обнимаю сына, не показывая своих эмоций, хотя в сердце щемит боль и хочется плакать. Спрашиваю его, как ехалось, не скучал ли в поезде. Поздоровавшись со всеми, он раздевается и идет помыться с дороги. Потом садимся за стол. Стараюсь быть веселым, но разговор как-то не ладится. Оксаночка садится ему на колени, рассматривает пятно на шее, водит по нему указательным пальчиком.
Выхожу на порог. За мною идет мама. Ощущаю, что ей очень хочется что-то сказать. Спрашивает сердитым тоном:
— Что ты думаешь в своей голове? Ты отец этому ребенку или нет?
— А вы, мама, как думаете? — Мой голос дрожит, но я держу себя в руках.
— Ты зачем оторвал ребенка от дома?
— А вы разве не знаете?
— Ой, нет у тебя сердца и совести… — Смотрю на свою маму — и ни пары из уст.
А она еще добавляет:
— Если бы жил твой отец, то ты б знал, на какую музыку посылать своего ребенка.
— Хватит вам, мама… Все понимаю и без ваших нареканий.
— Ничего не понимаешь… — кидает с возмущением и спускается по ступенькам на двор.
Возвращаюсь в комнату. Сижу и молчу, словно я где-то растерял все свои слова. После обеда пробую поговорить с братом Дмитрием, но он тоже сердитый, как огонь. Готов кинуться на меня за то, что Володька приехал из Киева не таким, как хочется ему, любимому дядечке. Он демонстративно покидает наш дом.
Мне не нравится, что мои родные не умеют управлять своими эмоциями. Говорю Володьке:
— Пойдем, сын, немного пройдемся… — Володьке тоже не нравятся разные расспросы, касающиеся только его плохого внешнего вида. Чувствует, наверное, что атмосфера в доме накаляется, поэтому охотно соглашается.
Идем в огород, а оттуда — в сад Воробкевича. Тут стоит такая тишина, что аж в ушах звенит. Птицы улетели в теплые края, а еще недавно казалось, что они является звонкими частицами пестрых деревьев.
На сердце тоскливо, печально. Разговор течет медленно. Наконец-то спрашиваю:
— Почему ты так оплошал, сын? Сколько килограммов потерял?
— Около десяти… — кидает, не думая даже, какую страшную цифру называет. Смотрит на меня виноватыми глазами, словно совершил нарушение, за которое должен сейчас ответить.
— Разве у тебя это было денег на питание? Или мама не слала тебе постоянно передачи с продуктами?
— Все у меня было. Не было только времени, чтобы думать о еде, приходилось работать каждый день до двух часов ночи. Не было когда бегать в столовые. Да и не всегда они открыты…
— Нужно было заранее обо всем думать, а не только о музыке.
— Это так, ты прав. Но вот нырну в звуки какого-то этюда и обо всем забуду, словно на свете только я и музыка… — Он едва улыбается и спрашивает меня своими доверчивыми глазами: разве ты меня не знаешь?
— Ты же был далеко от мамы и няни, и тебя никто не спрашивал, ел ли ты и чистая ли на тебе рубашка. Там нужно было самому думать о себе. Только самому…
— Это я буду делать в будущем. В новой школе не хотелось плестись в хвосте. Поэтому я работал только над музыкой.
У меня промелькнула мысль: стоить ли посылать в Киев сына в таком состоянии? Он очень ослаблен, даже болен. Самые банальные простуда или грипп могут его свалить… Над этим мы подумаем с матерью.
Володька отоспался, отъелся. Стает живее, разговорчивее. Одним словом, отходит. К нему приходят его бывшие одноклассники, рассказывают школьные новости, разные истории. К нему возвращается хорошее настроение. И мы тешимся, что он не скучает, о Киеве не вспоминает.
Как-то вечером мать идет в наступление:
— Тебе, сынок, нужно остаться дома еще на некоторое время, чтобы хорошо-таки стать на ноги.
— Я же не лежу, — жалуется он. — И чувствую себя здоровым, как звон.
— Да, оклемался, но еще не окреп. Нужно еще побыть дома.
— Разве можно? — не верится ему.
— А кто нам запретит? — встряю и я. — Достанем медицинскую справку о том, что в таком состоянии ты не в силах выполнять такую большую нагрузку. Ты болен, почти дистрофик.
— За две-три недели поправишься, и тогда будет другой разговор, — уговаривает мать. — Пусть хоть чернота сойдет с шеи. Дни быстро пробегут, не заметишь, как дойдет до тебя гудок твоего поезда.
Да, мы с матерью решили не пускать его больше в Киев. Но делаем это в мягкой форме, чтобы не вызвать в нем бурную реакцию, не травмировать его. Как поправится, сядет за парту в восьмом классе Кицманской средней школы. В Киеве нет наименьшего ухода за ним. А мы боимся, что потеряем сына. Ради чего?
Если выхода не будет, то отдадим его в Черновицкое музыкальное училище, где он сможет вполне нормально учиться.
Иду в музыкальную школу. Юрия Николаевича уже нет, он уехал из Кицманя. Рассказываю все бывшим Володиным педагогам.
— Это вы неправильно делаете, — говорит один из них.
— Володя очень талантливый музыкант, — добавляет другой. — Его ждет яркое будущее.
— В семнадцать лет при его способностях и работоспособности он сможет стати виртуозом, — звучит еще один голос.
— Мне не нужен туберкулезный виртуоз в семнадцать лет, а здоровый сын, как все другие сыновья. — И обращаюсь к новому директору школы: — Примите, пожалуйста, Володю в класс фортепиано.
— Такого ученика, как Володя, всюду примут с радостью. Но вы, Михаил Григорьевич, взвесьте все хорошо.
На следующий день, а это была суббота, говорю Володьке, что в понедельник пойдет уже на уроки в среднюю школу, а потом — на занятия по классу фортепиано, которые ведет Любовь Степановна Павлишин.
В голубых глазах сына наворачиваются слезы. Садится на стул и закрывает лицо ладонями. Потом говорит угрожающим тоном:
— Поеду, папа, в Киев вопреки твоей воле. Я уже хорошо поправился. И не могу жить без музыки.
— Я же тебя не оставляю без нее… — говорю ласково, кладя ему руку на плечо. — Ты любишь фортепиано, а Любовь Степановна прекрасный учитель. Ты так хорошо говоришь о ней… Пойди, сын, к своим учителям и посоветуйся с ними. Но не нужно высказывать недовольство родителям. Это же неэтично…
Володя молча выходит из дома. Приходит снова аж в конце дня. Легкая улыбка озаряет его лицо. Он мне говорит:
— В музыкальной школе обещали, что я буду играть в ансамбле скрипачей и учительском камерном оркестре. Буду изучать и виолончель.
— А цимбалы, домру, дримбу тоже? Снова навалишь на себя столько, что согнешься дугой.
— Не шути, папа. Меня интересуют все инструменты. Поменяю киевское качество на Кицманское количество. Я должен заниматься музыкой — это же воздух, которым дышу.
— Образно высказываешься.
— Странно? Мои родители — литераторы. Отец — член Союза писателей. Так пусть живет метафора!
