Воспоминания
Галина Тимофеевна Тарасюк
Поэтесса и прозаик Галина Тарасюк очень хорошо знала Володю, поскольку они были друзьями. Как журналистка газеты «Молодой Буковинец» она написала статью о Владимире после феноменального взлета песен «Червона рута» и «Водограй». Об этом Михаил Ивасюк вспоминает в повести «Монолог перед лицом сына». Владимир был влюблен в Галю, посвятил ей свою «Пісню буде поміж нас». Отец также упоминает об этом в «Монологе…»
Священные для меня
Первое, что меня поразило в Володе, были его глаза. Небесные. Не синие и не голубые — небесные. Потом он мне сказал, что глаза к нему перешли в наследство от бабушки, а вся их семья — черноглазая. Второе же, что меня удивило, — скромность, неожиданная для ребят его возраста, тем более для местной знаменитости, какой Володя был. Он буквально сник, покраснел и предложил мне отложить разговор на позднее.
Признаться, я был рада, что разговор откладывается… Тут я поняла, что к нему нужно подготовиться. Я впервые встретила человека своего возраста, ровесника, от которого исходила эманация ума, таланта и благородства — три вещи, которые я так уважала в мужчинах и которые вместе почти не встречаются в одном лице. Я не ошиблась. Володя оказался чрезвычайно эрудированным, интеллигентным, нестереотипным человеком. А еще как-то безоглядно добрым и искренним.
Не знаю, как можно назвать наши отношения с Володей, но это было что-то такое чистое, нежное и красивое, как маков цвет, на который и тень не упала. Ничего подобного в моей жизни не было.
Каким он был? Светлым. У него не было плохих черт, по крайней мере, я их не видела. Всегда внимательный, добрый, веселый, надежный, честный. У него был священный пиетет перед жизнью, которую он любил, как ребенок, и хотел, чтобы она никогда не заканчивалась.
Эгоцентризм, нарциссианство, самовлюбленность были чужды его откровенному товарищескому характеру. Володя умел убедить человека в его собственной неординарности, в его большой, но не осознанной ценности для человечества. Знаю это по себе. Он умел уважать другого. Володя исповедовал культ своей семьи. Идеалом для него была семья его родителей, которых он очень любил и уважал. Он гордился отцом, дядей Иваном — канадским учителем украинского языка, восторженно рассказывал о сестрах, в особенности о самой младшей Оксане. Тогда я видела, как он может гордиться. Не собою — своим честным родом, своими близкими людьми.
Вспоминаю свой день рождения 26 октября 1970 года. Собрались несколько моих знакомых, пришел и Володя. Он зачаровал присутствующих воспитанностью и коммуникабельностью. Его попросили спеть. Он взял гитару и вполголоса пел «Червону руту», «Водограй», «Я пойду в далекие горы». На воспоминание о том дне мне осталась гуцульская резная, инкрустированная пятнышками рахва.
Но, как бывает в жизни, скоро наши дороги с Владимиром разошлись. У меня начался самый трагичный отрезок жизни: погиб отец, тяжело и неизлечимо заболела мама. На моей ответственности остались младшие брат и сестричка. Со смертью отца я утратила и материальную, и моральную поддержку.
К Володе же пришла популярность, а за ней — слава. Он был на взлете. И мне не хотелось даже собственным присутствием омрачать его ясный и высокий рассвет. В скором времени приехал во Львов. И мы изредка переписывались, преимущественно открытками. Он попросил меня прислать тексты для песен. Я что-то выслала, но из чувства дружбы, так как ничего песенного не имела.
Несколько раз мы встречались мимоходом, и в последний раз — на 60-летии Михаила Григорьевича, Володиного отца, в 1977 году. Торжественная часть юбилейного вечера была трогательно теплой и непринужденной. С словом о Михаиле Григорьевиче выступили Ирина Вильде, черновицкие писатели, среди них и я. Тогда мы с Володей перекинулись несколькими словами, а разговор продолжался в ресторане, на банкете. К тому времени я была уже в браке, но пришла одна и, как бывает в компаниях, недостаточно удобно чувствовала себя без пары. Да и муляло присутствие Володи… По старой памяти. Он словно ощутил мое состояние и пригласил на танец. Был неожиданно солидным и серьезным. Может потому, что только что произнес с гордостью трогательный тост за здоровье отца, которого любил и уважал. Не знаю, но был даже печальным. Расспрашивал, как живу, хороший ли муж. Когда я сникла и пожала плечами, вдруг сказал:
— Тебе надо отсюда выехать. Вот так — встрепетнуть крылышками и полететь.
— Куда? — спросила. — Во Львов?
И тогда Володя аж будто перепугано возразил:
— Нет, нет, только не во Львов. Там ты не выживешь!
— А ты, как ты выживаешь?
— Тяжело, коця, тяжело… Ты даже не воображаешь…
— И это при твоей славе?
— А может, и поэтому, — он горько улыбнулся. — Когда-нибудь расскажу… А сейчас давай забудем о всем плохом и будем веселиться.
Вот такой между нами состоялся последний диалог. Рассказать о своем быте во Львове он мне так и не успел. Но встреча еще была — случайно, неожиданно. Зимой 1979 года на улице Ленина в Черновцах. В скором времени я должна была стать матерью и так вся была озабочена скользкой дорогой, что почти столкнулась с Володей — он шел в обществе одного черновицкого певца. Вид у меня был, конечно, не весьма, и я поспешила перейти на другую сторону улицы. Когда оглянулась — Володя стоял и смотрел мне вслед. Был в черной болоньевой куртке. Вид имел нездоровый. И смотрел грустно. Это было за несколько месяцев до его трагической смерти.
Теперь я понимаю, — это было молчаливое прощание. И не потому, что между нами когда-то была нежная дружба. Мы были «друзья по несчастью». Поколение семидесятых. Как только сегодня его не называют: и неосуществленным, и тихим, и застойным. Кое-кто из молодых максималистов вообще не замечает и цепляет свой подрисованный под расстрелянных неоклассиков вагончик к паровозу шестидесятников.
Но те годы были: 66–68–70–79… И когда по всей Украине вытравливали любую более или менее критическую мысль и выгоняли из университетов и литературы протестантов, «вольно-думающих», то все делалось под звуки популярной телевизионной всесоюзной передачи «Алло, мы ищем таланты». Все национальные попытки возрождения сводились к бутафорным имитациям «а ля фольк». И от Камчатки до Карпат аборигены в стилизованных под национальные костюмах на один покров и вид распевали под стилизованные народные песни… Тоже на один «усредненный» мотив. Так брежневско-сусловские интернационалисты решали проблему развития национальных культур. И тогда, когда арестовывали Стуса, Руденко, Мельничука Тараса, когда рассыпались «Мальвы» Иваничука, когда в стихотворениях молодых слово Украина подменяли обобщенным родина или же вообще вычеркивали его, песня Ивасюка взлетела неожиданно в небо, разорвав все идеологические рамки разрешенного провинциализма. И мир услышал и запел ее не на слыханном, не знаемом до сих пор языке — украинском, и песня эта уже была не Володи, а украинская. Так Ивасюк сделал то, за что клали головы его ровесники, — заявил об Украине всему миру. Это его наибольшая заслуга. А это тогда никому не прощалось.
В рахве, которую мне подарил Володя в день рождения, лежат сегодня две грудки земли, священные для меня, — из могилы моих родителей и Владимира Ивасюка.
